Борис Орлов - Судьба — солдатская

Чеботарев отошел немного в сторону, к Момойкину. Весь углубленный в раздумья о себе, своей солдатской доле, безразлично глядел, как два дюжих партизана сбросили труп немца на землю, потом оттащили к заболоченной впадине и, взяв за руки и ноги, стали раскачивать, чтобы забросить подальше в холодную, непрогреваемую солнцем тинистую воду. Петр отвернулся и, посматривая на суровый, стеной ставший перед поляной лес, ждал, когда труп шлепнется в воду, и, когда он шлепнулся, почему-то вздрогнул.

«Что ж, он, этот немец… сам за этим пришел к нам… — подумал Чеботарев. — Кто их приглашал в Россию?.. Незваными пришли».

У впадинки Батя поднял валявшийся рядом с обмундированием ремень. Повертев его в руках, будто оценивая, зашагал к Петру с Момойкиным. Подойдя, миролюбиво сказал:

— Держи, Чеботарев. Партизану негоже веревкой обвязываться.

Заниматься шашлыками у заболоченной впадины не стали. Ушли.

Виляя по лесу, запутывали следы. Продравшись сквозь ольшаник, оказались перед озерками. Остановились. Выставили посты. Жгли сухой хворост, чтобы не было дыму. Пекли в углях картошку. Заколов лошадь, жарили на углях конское мясо — Батины шашлыки. Заваривали в кипятке муку… Наелись до отвала. Когда собрались дальше, Батя простился с крестьянином. Он долго жал ему руку и что-то говорил в напутствие. Потом крестьянин направился в одну сторону, а Батя с бойцами и обозом — в другую, к лагерю. Возле Петра устало брела, опустив скуластое, некрасивое лицо, медсестра Настя. Он взял у нее винтовку. Глянул на отяжелевших от пищи бойцов, которые шли, как кони — а кони медленно переставляли ноги и, упираясь копытами в замшелую тропу, с трудом тянули тяжелые, хряснущие в торфянике фургоны.

После расправы с полицаями деревушка совсем будто вымерла. Сначала ждали, что вот нагрянут гитлеровцы. С утра до вечера то и дело поглядывали на взлобок из окон своих изб… Матрена не раз порывалась уйти вслед за мужиками и Валей: после гибели Чернушки ничто, кроме того, что надо шить партизанам зимнюю одежду, больше не удерживало. Ей часто мерещилось, что вот приедут с дознанием, кто убил… Но никто не приезжал, и черная тень страха медленно угасала в ее глазах. В душе появлялась робкая надежда на милость судьбы. Но все равно, неуютно стало, пусто. Только швейная машина, набрав прежний темп, в две смены — за троих, круглосуточно выстукивала одну и ту же песню. За работой забывалось горе, легче как-то дышалось, терпимей была усталость в теле. Не останавливая машину, Матрена часто и подолгу разговаривала — неторопливо, через паузы — с Варварой Алексеевной, которая после ухода Вали в лес стала мало спать, в глазах ее появилась тоска, а лицо совсем высохло и на нем обозначились крупные, как надрезы, морщины. Разговоры между ними велись бабьи: каждая о своей семье пеклась, каждая о своем горе убивалась. И много-много оказалось у них общего: будто и судьба была одна.

Как-то перед полднем к ним зашел связной от лужских партизан. Направлялся он в Лугу. Матрена, узнав, что он вернется обратно, к своим, побежала за Валей.

Возвратилась она из лесу к вечеру. С Валей.

Связной сидел за кухонным столом и ел. Валя, сбросив фуфайку, подошла к партизану. Поздоровавшись с ним за руку, прижалась спиной к теплой стенке печи и спросила, стараясь говорить спокойнее, не выдавая волнения, как там, у лужан.

Связной оторвался от эмалированной миски с картошкой в мундире и ответил, что трудней им сейчас, но руки не складывают.

— А об отряде Пнева там ничего не слышно? — вырвалось у нее.

Связной перестал есть. Посмотрел на Валю и через минуту сказал, понизив голос:

— Погиб отряд Пнева. Вы разве не слышали? Давненько уж. Провокатор будто выдал.

Валя крепко зажмурилась. Простонало в ней: «Петенька!..» Открыв тут же глаза, она смотрела в миску с картошкой. Удержавшись каким-то образом от слез, вымолвила:

— Как?! Весь отряд? — а губы дрожали теперь сильно, и не было мочи унять эту дрожь.

Связной, догадавшись, видно, в чем дело, насупился, голова его низко склонилась над миской.

— Те, которые спаслись, у нас… — тихо заговорил он.

Но Валя его уже не слушала и этих слов не слышала. Медленно отделившись от печи, шла она в боковушку. Почему шла туда, не знала. В боковушке бросилась плашмя на голый топчан. Не хватало воздуху. Вышла на крыльцо. Вспомнился Непостоянный Начпрод — таким, каким видела она его на телеге с убитыми гитлеровцами. Провожатый вспомнился. Петра видела… Шептала, глядя в поле полными слез глазами: «Что же это?! — и, опять подумав о Провожатом, неожиданно решила, что он это и выдал отряд немцам. Обращаясь к нему, с ненавистью проговорила вслух:

— Гадюка ты, казнить тебя мало. Нет казни на тебя.

Почувствовав нехорошее, Валина мать бросила шить и вышла к дочери. Ничего не понимала. Шамкала губами, намереваясь что-то сказать. Валя подумала: «Хорошо, что не заревела», — и тут, уткнувшись матери в грудь, зарыдала.

Мать вымолвила:

— Неладно что? — и положила дочери на плечо руку.

— Так… — вытирая слезы, ответила Валя и сняла ее руку. — Просто… да нет, глупость.

Она пошла в избу. Тихонько, чтобы не услыхала мать с Матреной, попросила связного описать ей тех пневцев, которые спаслись. Связной развел руками.

— Я и не видел их, — так же негромко, почти полушепотом ответил он. — Разве всех увидишь? У нас людей-то вон сколько!.. Говорили — не то трое, не то поболе будто спаслось.

Узнав от связного, что после выполнения задания он вернется к лужанам, Валя упросила его на обратном пути зайти сюда, за ней.

— Вы только не забудьте, — с мольбой в голосе тихонько сказала она ему. А сама уже думала о том, что, попав к партизанам, разыщет тех, кто спасся, и все узнает о Петре, потом же… В эти минуты она верила, что Петр погиб, потому что подумала: «Он смелый, убегать не станет»; и ей хотелось, страшно хотелось отомстить гитлеровцам лютой местью за смерть своего любимого, и она мысленно грозно выкрикнула: «Винтовку потребую… Ни одного фашиста не пощажу! Буду убивать их как паршивых собак!»

Связной, поужинав и чуток отдохнув, уходил. В сенях он проверил в парабеллуме патроны и сунул его под пояс брюк. Гранату-лимонку из кармана переложил за пазуху, под полушубок. Нахлобучив на голову заячий треух, попрощался и ушел.

Варвара Алексеевна все-таки узнала потом от Матрены, почему Валя плакала. И, выбрав минуту, она сказала дочери глухим, не похожим на свой, голосом:

— Поспи… Слезами горю не поможешь. Если что случилось, так случилось.

Валя в это время машинально переплетала косу.

Ее уложили спать. Отвернувшись к стене, она слушала, как мерно постукивает рядышком машина. Работала Матрена. Варвара Алексеевна, забравшись на печь, отдыхала — с полночи начиналась ее смена.

Валя не заметила, как уснула. Спала она тревожно. Изредка что-то шептала губами. Проснулась часа через четыре. Открыв глаза, смотрела, как Матрена проворно шьет из плательного, с большими желтыми цветами по зеленому фону, ситца рукав фуфайки.

Валя поднялась. Оделась. Подошла к Матрене. Чувствовала, как влажнеют глаза. Проговорила, чтобы только что-то сказать:

— Сатин-то весь кончился? — хотя знала: кончился.

Матрена глянула на нее.

— Выспалась? — вместо ответа спросила хозяйка.

Валя прошептала:

— Что же это такое? — имела в виду гибель отряда Пнева и смерть Петра.

— Ты успокойся, — догадываясь, о чем это она, тихо сказала Матрена. — Успокойся.

— Мне не успокоиться, — Валины губы мелко задрожали, — пока все не узнаю о Пете… — Из глаз ее ручьем побежали слезы. — Вот вернется связник, и пойду с ним.

Матрена молчала — прошивала шов.

— Когда у меня муж умер, — заговорила наконец она задумчиво, — мне в колодец хотелось броситься. Подойду, бывало, к срубу-то и гляжу все вниз. А там… теменью отдает… вода-то как смола… и лицо свое вижу. Смотрю этак на себя, и страшно мне становится… Отойду от колодца-то и думаю: «Может, повеситься?.. или угару напустить — еще легче…» Но так и не наложила на себя руки-то… Ничего вот, живу.

По Валиным щекам катились слезы. На белой коже высокого лба обозначились неглубокие, но такие же, как у отца ее, Спиридона Ильича, складки. Матрена уж снова прошила шов и принялась метать. Валя вымолвила, поглядев на печь:

— А что вы будете делать, когда все сошьете?

— Я-то? — удивилась Матрена. — Как что? Так и буду. Жить буду. Дождусь весны, огород посажу, посею… Вот, может, придет мой из лесу, — и вздохнула, — решит, что мне делать. Может, с собой возьмет, а может… Я — баба: что мужик скажет, то и делать буду… Да с собой он вряд ли возьмет — одна помеха.

Валя, смахнув с глаз слезы, вышла в сени и умылась. Ночь была студеная и тихая. Вернувшись, упросила Матрену ложиться спать, а сама села за машину. Изредка, отрываясь от дела, поднимала голову. Взгляд замирал на окне, плотно закрытом с наружной стороны ставнями. Думала: зайдет ли за ней связной? И примут ли? Удастся ли узнать что-нибудь о Петре? Никак не хотелось верить, что он мертв… Старалась представить, что станет делать мать, когда узнает о ее решении… Много разных вопросов встало перед ней, и ни на один из них она не могла толком ответить.